Александр Матяш - По обе стороны добра и зла. Трансцендентальная алхимия мифа

В: Потому что происходит не просто непринятие зла, а вытеснение…

А.И: Совершенно верно, непринятие превращается в вытеснение, а влечение к добру – в ложную оценку себя, своих мотивов и поступков, весьма далекую от реальности. И возникает ее (реальности) искажение. Именно через то, что это искажение, оно причастно ко злу. Именно это искажение создает объективное зло, причем самым парадоксальным образом – уже после того, как оно, вроде бы, было объективно воспринято23. Это важнейший парадокс и величайшая тайна возникновения зла, составляющая (будучи зашифрованной в мифе) один из сокровеннейших моментов эдемской истории. Влечение к добру и отрицание зла сами по себе ничего плохого в себе не несут. Но то, каким образом наша психика распоряжается и тем, и другим, производит увеличение зла и уменьшение добра. Тем не менее, влечение к добру и отрицание зла носят врожденный, глубокий, нативный, то есть присущий душе изначально, имманентный характер24. Просто в силу нарушения первыми людьми Божественного табу (вследствие чего было сотворено зло) эти природно-врожденные и сугубо положительные психические свойства перевернулись25, превратившись: непринятие зла – в вытеснение, влечение к добру – в наклеивание ярлыков, приписывание и отождествление26. Таким образом происходит искажение первозданной природы человека.

В: То есть изначально все было нормально: мы не стремились ко злу, мы стремились к добру?

А.И: Мы и сейчас стремимся к добру, но делаем это виртуально – путем подмены понятий и создания системы ложных оценок: «то, что я делаю – хорошо» (я же не могу делать плохо…) А все остальное: «он плохой» и прочие проекции27 – это сопутствующие обстоятельства, которые возникают в процессе искажения и переворачивания реальности по пути ее прохождения сквозь «черную дыру» нашего эго, суть которого (эго) и состоит в описываемой подмене. Эта подмена составляет квинтэссенцию эго, его глубинную и чистейшую сущность. Из чего вполне логично вытекает вывод о том, что эго появилось в результате того, что Адам и Ева съели яблоко… Этот вывод, надо сказать, отчасти подтверждается и самим текстом мифа: «И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему: где ты?» – ведь такой вопрос можно задать только тому, кто так или иначе, чувствует себя отделенным от остального мира, то есть тому, у кого уже есть то, к чему Господь взывает: «где ты?»

В: …И продолжает взывать и по сей день, да только вот мы, в отличие от Адама и Евы, частенько уже не слышим этих взываний – то ли по душевной глухоте, то ли по общей одебенелости нашего духа…

А.И: Ну так, первородную порчу-то никуда не денешь. Все остальные события, описываемые мифом, происходили под воздействием этого перевертыша28, включая разговор людей с Богом. Передергивание, переворачивание смысла именно на уровне оценок составляет суть того искажения мира, которое производит эго. С этой точки зрения, диалог змия с Евой и все последующие обстоятельства можно в метафорическом смысле рассматривать как точнейшее описание зарождения и становления структуры эго.

Эго производит передергивание и искажение, но они не являются самостоятельным и первичным злом. Это зло вторичное, появившееся в результате соприкосновения незрелых душ Адама и Евы с истинным, первичным злом, которое, исходя из символики первородного греха, заключается в том, что Ева, а вслед за ней и Адам, перестали рассматривать табу Бога как проявление заботы и стали воспринимать его как проявление запрета, проистекающего из нежелания (!) и опасения (!) Господа, как бы Его детища не познали чего-нибудь такого, что угрожало бы Его, Божественному, величию (!).

Такое восприятие Бога – как ограничивающего, авторитарного, карающего начала – было первым шагом на пути бунта и последующего падения Люцифера. Именно перевернув в своем сознании фигуру Бога и наделив ее чертами узурпатора, Люцифер созрел для того, чтобы начать свой бунт. Такое же отношение к Богу лежит в основе змеиных речей и самого желания змия транслировать это отношение людям. В этом смысле его отождествление с Сатаной в христианстве не случайно29. Люцифер, объявляя Бога узурпатором, которого надо свергнуть с его узурпаторского трона и установить царство свободы, хтонически30 сближается с фигурой Прометея, бунтующего против Зевса… Люциферианский бунт ассоциируется с прометеевским бунтом, но не за счет того, что Люцифер становится бескорыстным борцом, а за счет того, что Бог мыслится узурпатором по типу Зевса, который просто не хочет, чтобы людям было хорошо. Соответственно, бунтарь автоматически становится героем, просто потому, что Бог, против которого он бунтует, зол и деспотичен. Бог начинает восприниматься через призму проекции на Него злого начала. И весь парадокс и в то же время драматизм происходящего заключается в том, что эта призма, независимо от воли проецирующего, сама начинает создавать злое начало в его душе. Люцифер стал дьяволом именно из-за того, что он позволил своему сознанию создать такую демоническую проекцию,31 положившую начало первичному злу, которое затем метафизически перешло к Адаму и Еве от ранее, до них, падших слоев реальности, символизируемых в Библии змеем. Этот изначальный бунт родился из гордыни. А гордыня и является по своей сути восприятием воли Божией как деспотичной и узурпаторской.

Таким образом, первородный грех в своей глубинной сущности есть отпадение от воли Божьей, отделение себя от Бога, а уже вслед за этим – отделение себя от всех живых существ. Посмотрите на любое зло – оно всегда имеет одну и ту же формулу: я и мое благополучие находятся в абсолютной противоположности по отношению к благополучию другого, или других живых существ. Это – квинтэссенция зла.

А.И: Если посмотреть на ситуацию под таким углом, то можно понять, каким образом христианство вырастает из иудаизма, а именно – из мифа о первородном грехе. В ответе Адама и Евы Богу звучит сожаление. Да! – но не раскаяние. Плод древа жизни, который мог бы исправить ситуацию, – это был именно плод раскаяния и покаяния. И через них стало бы возможным возвращение в лоно Божьей воли, исцеление от перевертыша грехопадения. В свете сказанного становится понятным многое: и утверждение о том, что, «Христос пришел искупить грех Адамов»32, и то, почему православие – это прежде всего религия покаяния, и то, каким образом она выросла из ветхозаветных представлений.

В: Для того и нужен был грех – чтобы прийти к идее покаяния?

А.И: Для того, чтобы произошло покаяние, грех, конечно, нужен, но для того, чтобы была чистота, совершенно необязательно предварительно пачкаться. Все, кто на эту тему размышляют, отмечают: конечно, возможность духовного взросления Адама и Евы без этого надлома в мире должна была иметься. Она не могла в нем не существовать, потому что если бы грех был именно нужен, это означало бы, что у Адама и Евы не было выбора (они сделали единственное, что только могли сделать), в этом случае с них снимается всякая ответственность. В такой ситуации нет свободы воли. Ведь свобода воли существует только тогда, когда есть вероятность альтернативного развития ситуации. Без вероятности альтернативного развития ситуации свобода превращается в фикцию. А раз так, следовательно, в рамках пространства мифа существовал альтернативный вариант развития человечества.

В: Но ведь в буддизме нет понятия греха? Там есть невежество.

А.И: Там есть процесс отпадения (от-падения). Понятия греха нет, но отпадение есть: этот язычок пламени, отделяющийся от огненного столба – реальности дхармадхату33. И, кстати, своим отделением полагающий начало процессу возникновения кармы – так что, хотя понятия греха в буддизме вроде бы и нет, процесс воздаяния при этом присутствует. Однако же вы лихо перепрыгиваете от христианства к буддизму. Такой переход от одной культурологической и религиозной символики к другой сопряжен с огромной опасностью и требует глубоких размышлений и аккуратности. Даже при восприятии религии греков римлянами немало было огрублено и напутано, несмотря на всю близость культур. Различия же между христианской и буддистской картинами мира гораздо более существенны.